Мурлов, или Преодоление отсутствия - Страница 68

* * *

На кабине водителя висела схема троллейбусных маршрутов. Остановки были обозначены маленькими кружочками, узловые и конечные – кружочками побольше. Схема напоминала гигантское созвездие, каким его обычно рисовали еще египтяне и каким рисуют до сих пор в учебниках астрономии. Оно раскинулось по обе стороны реки, как бы являясь основой города, скелетом и системой кровообращения одновременно, а где-то около сердца, вот тут, недалеко от озера-пруда живет она. Это из-за нее существует вся эта сложная штука. Без нее кому оно нужно? Выйдя из троллейбуса, Мурлов отчетливо увидел в небе это троллейбусное созвездие и дал ему имя – «Созвездие Фаины». О, многого стоит такая маленькая тайна, как неоткрытое еще никем в мире созвездие, которому дал имя – да-да, пора признаться в этом самому себе – которому дал имя любимой женщины.

Фаина, видимо, догадывалась об этих космических изменениях в организме Мурлова, так как иногда не просто смотрела на него, а прямо-таки сверкала глазами. И ей тоже становилось невмоготу, когда она из окна своего дома видела в ночном небе среди скопления звезд несколько звездочек, неизменно и необъяснимо притягивающих ее внимание…

Луна плавает на воде, как белая ночная птица. Светлой ночью страшно одиноко. Прохладный пруд. Тени, упавшие на запад, повторяют узор ветвей. Где-то одинокий сверчок. И далекий лай собаки… Внизу, возле пруда – женщина. В лунном свете четко виден ее силуэт. Ей тоже не спится. У нее большие круглые глаза, как у кошки, думает Мурлов. Должны быть большие и круглые. И не страшно ей, одной, в таком глухом месте, так поздно.

За день часто не приходит ни одной дельной мысли. Особенно когда занят кропотливым трудом. Но отсутствие мыслей означает не бедность духовной жизни, а непрерывную ее работу и невозможность, из-за цейтнота, отвлекаться на разные пустяки. Сливинскому хорошо – он выше мелочевки и пустяков, он может позволить себе роскошь о чем-то подумать и порассуждать. В серых буднях, скучных фактах, унылых, хотя и молодых физиономиях мало глубины и роскоши, но глубина образуется в их слое, а роскошь расцветает на их почве. Примерно об этом думал Мурлов, глядя сверху на женщину возле воды. Во всяком случае, через двадцать лет ему будет казаться, что он думал именно так.

Не спится и Фаине. И не то чтобы ей мешали сверчки, собаки, тревожные мысли – нет, разве вот луна на воде да светлая ночь. «О чем я сейчас думаю? – вспоминает Фаина. – Мы только думаем, что думаем. У нас в голове проносятся мысли, иногда одетые в слова, иногда каким-то расплывчатым пятном. Наверное, все-таки это свойство головы. Но почему, почему я не могу сейчас понять, отчего мне так грустно, отчего так одиноко, словно я смотрю на себя из будущего, которое – будет ли? Неужели и в будущем я буду так же одинока, как сейчас? Почему мне так тяжело?»

Фаина стоит у пруда. Уже за полночь. Ни души кругом. Все залито оловянным светом луны, от которого прячутся синие тени. Все замерло. Ждет чего-то. Но не страшно. Чего бояться? Еще нет сводок о каждодневных грабежах и насилии (их начнут передавать лет через пятнадцать – дожить надо – тогда и будем бояться; а сейчас чего бояться, если бояться нечего?). Фаине послышался шорох. Она оглянулась – нет никого. И тут же успокоилась. Человеку кого бояться? Только самого себя. Потому что обижает, предает, обманывает человек прежде всего себя, а уже потом других… Белая птица дремлет на воде. Фаина смотрит на нее, не отрываясь, и глаза у нее круглые, как у кошки ночью.

– Не спится? – раздался голос сверху.

Фаина вздрогнула, обернулась. На дорожке, на фоне неба, темнеет фигура.

– Это я, – говорит фигура. – Я, Мурлов, – он спустился, из-под ног его покатились камешки. – Здравствуйте, Фаина.

– Здравствуйте, Дима, – ответила девушка и поежилась, как-то нарушилось сразу очарование одиночества.

– А мне тоже не спится. Вышел, такая тишина. Удивительно, что делают люди по домам?

– Спят, – Фаина недовольно посмотрела на Мурлова. – Не правда ли, романтично?

Мурлов молча смотрел на белую птицу, и сам стал похож на молчаливую птицу, только черную. Фаина продолжила:

– Ночь. Пруд. Луна. Мужчина и женщина. Обоим не спится. Судьба… Ладно, проводите меня, будьте добры. Дайте руку. В самом деле пора спать.

– Вам неприятно, что я нарушил ваше уединение? – спросил Мурлов, по-прежнему не глядя на нее.

– Прямо девятнадцатый век! – сказала Фаина. – Да, я хотела побыть одна. А что? Руку-то дадите?

Рука ее была прохладная, и на мгновение задержалась в его руке, отчего у него сильно забилось сердце. Годы стирают с памяти все: облик человека, его лицо, даже глаза, и только прикосновение руки можно запомнить на всю жизнь. Как безмолвную молнию не осознавшей еще себя страсти.

Мурлов проводил Фаину до дома. Она молчала и он молчал: как ночь, как луна, как замершая перед бурей душа. Мурлова била дрожь. Фаина обернулась и пожелала ему приятных снов.

«Вот недотепа», – подумала она с непонятной для нее самой досадой. И ложась уже спать, неожиданно подумала о Мурлове, что он очень бережный, словно боится уронить ее, точно она из фарфора, она для него и не женщина, наверное… Нет, это невозможно!

* * *

А потом они встретились, столкнулись нос к носу в книжном магазине. Трудно было разойтись просто так или еще почему, но они разговорились, улыбаясь друг другу, и он старался улыбаться меньше, но рот сам расплывался в улыбке, а Фаине было радостно наблюдать это.

– И вам совсем не было страшно?

Она поняла, что он спрашивает про ту светлую ночь, пруд, луну, белую птицу.