Мурлов, или Преодоление отсутствия - Страница 232

232

Всю ночь я не смыкал глаз под брательниковым абрикосом. В темных ветвях мне то и дело мерещились очертания совы и пара горящих глаз, сердце то падало, то взмывало. Но до утра так никто и не прилетел. А перед рассветом, когда мне было особенно тяжело, Борода-2 привел из Галер моих спутников. Почерневших от яркого солнца свободы, которая затянулась для них настолько, что вот-вот готова была затянуться на их шеях.

– Надо до света успеть вам проскользнуть вон в ту заброшенную штольню, ею партизаны еще пользовались, – сказал Брательник (он не стал уточнять, партизаны какого года – 1812-го или 1942-го). – Погодите, я принесу вам ведерочко жратвы.

Глава 64. О Стриндберге и прочем

– Как там наши? – сказал Борода. – Сестра, твоя жена, Боб…

– Какая? – споткнулся Боб.

– Тю на тебя! Забыл, что ли? Свадьбу играли.

– Ах, эта, как ее… А, ну-ну, помню, как же. Ждет, наверное, бедняжка. Да и я рвусь к ней. Все мои помыслы, мои мысли – мои кобели, пардон, скакуны – с ней, с ней одной. Это хорошо, что ты мне напомнил о ней. А то странствования, понимаешь… Засиндбадился я тут с вами, замореходился. Я ей, кажется, тыщу положил в месяц. У меня теперь хоть путеводная звезда есть. Спасибо, Борода. Спасибо, родной.

Пустынный был туннель, пустынный и длинный. Наши шаги гулко отдавались в его глубине, далеко-далеко, чуть ли не в нашем далеком детстве, и возвращались к нам в форме новых и странных шорохов и звуков. Будто и не от детства нашего отражались они, а от чужой старости, рассыпающейся под звуками наших шагов в прах.

– Да-а, – сказал Боб, – странные желания владеют мной: и вперед хочется, к жене, и назад тоже хочется.

– От жены, – сказал Рассказчик.

Боб снова споткнулся.

– Что ты, волчья сыть, травяной мешок, спотыкаешься? – спросил он сам себя и сам себе ответил. – Хочу обратно, к маме.

– Не дури, Боб, – сказал Рассказчик. – Если помнишь, ничего доброго не бывает, когда оглядываешься назад.

– Что-то не помню.

– Ладно, поверь на слово. Пошли.

Боб нехотя поплелся дальше, вполголоса рассуждая о преимуществе уже освоенных плодородных почв перед залежами и даже целиной. Борода в задумчивости шел рядом с ним. Мы с Рассказчиком замыкали нашу группу. «Если ты ушел от мамы, к ней можно всегда вернуться, но если она ушла от тебя, где ее искать?» – думал я.

– Неужели Галеры – ад? – невольно вырвалось у меня. – Правда, местами похожий на рай.

– Как всякие крайности, одна походит на другую. Ад, ты знаешь, когда пусто вокруг, пусто внутри, – усмехнулся Рассказчик. – Галеры – это только предадье, СИЗО своего рода, помойка, яма с нечистотами, которая наполняется, а потом отправляется в пустоту. Как в компьютере корзина. А вот кто даже в пустоте найдет хоть маленький смысл (как ты, например), у того есть шанс вернуться в чистилище, в этот туннель. Но основная масса – там, скоро увидишь.

– Брательник-то его тоже ведь вырвался из небытия. А с нами не пошел.

– Тут его ожидали бы весьма неприятные встречи. Не спеши, скоро сам поймешь.

– И что же, отсюда мы выйдем с очищенной совестью?

– Совесть не рыба, она не чистится. Ни с хвоста, ни с головы. Я знаю, что у тебя не идет из головы. Не вздумай возвращаться в Галеры. Ее там больше нет. Нигде ее больше нет. Смирись.

– Теперь я понимаю, почему Галеры не разрослись до размеров гигантского полиса. Я уже там стал догадываться обо всем: странно мне было – люди прибывают и прибывают, можно сказать, валом валят, а городишко так себе, Бердск или Урюпинск, и никаких новостроек.

– Кстати, Боб, хочешь узнать, что с Голубевым? – крикнул Рассказчик.

– Он в Мореходке притворялся эпилептиком, – сказал я. – А ты откуда знаешь его?

– Боб как-то показал, на расчистке улиц. А потом я видел, как на галеру их всех посадили, очередную группу, и отправили туда, где Макар телят не пас.

– Тс-с… Тихо! – сказал вдруг Борода.

Мы прислушались. Издалека доносились неясные звуки, то стихающие, то усиливающиеся, как шум моря, которого еще не видно, но которое уже недалеко. Не говоря ни слова, мы побежали вперед.

Перед нами был огромный сводчатый зал с земляным полом, деревянными столами и скамьями, с факелами вдоль осыпающихся стен. Гул стоял в зале, как от статистических сборников, нудный, невнятный, нечеловеческий гул.

За столами сидели оборванцы и пили из граненых стаканов бурду, наливая ее из трехлитровых банок, во множестве стоявших на столах. Некоторые из них, упав на стол или скатившись на пол, спали. Стоял шум, гогот, ругань, смешанные с духотой и кислым запахом. Кого-то били, вязали, успокаивали. Кого-то отпаивали бурдой. Кто-то истово рассказывал невидимому благодарному собеседнику о себе и смеялся вместе с ним. Кто-то танцевал в обнимку с непонятной фигурой в непонятном облачении непонятный танец, похожий на эскимосскую ламбаду. Несколько человек орали совершенно дикими голосами, как сочинские коты, совершенно непотребный мотив. Остатки рассеянной по подземелью народной интеллигенции баловали себя рассуждениями о вечном и высоком, во всяком случае таком, что было выше сводов подземных чертогов. И всуе произносили имена: Бердяев, Розанов, Андреев, Трубецкой…

Рассказчик с пафосом продекламировал Тютчева:

– «Во сне ль все это снится мне или гляжу я в самом деле, на что при этой же луне с тобой живые мы глядели?»

На нас, понятно, никто не обращал внимания, словно нас, как Одиссея, тьмой несказанной окружила светлокудрявая дева Паллада, ни у кого в глазах не мелькнуло даже искорки заинтересованности. Один мужик попытался было схватить Бороду за руку, предлагая выпить. Он держал банку за горловину, окунув в сивуху грязные пальцы, и был искренне убежден, что Борода будет счастлив посибаритствовать с ним, но, увидав, что Борода за рулем да еще везет Афину, кивнул головой и махнул на него рукой – мол, не хочешь, тебе же хуже и катись тогда к чертовой матери. И, ставя банку на стол, разбил ее, смахнул осколки на пол, порезался и слизал мутную жижу со стола вместе с кучкой соли. А потом заплакал:

232