Мурлов, или Преодоление отсутствия - Страница 72

Обычно такие самостийные ручейки называют «воняловками», но это название никак не подходило к данному случаю: вода вообще никак не пахла. Хоть пей ее. Но воду не пили, так как в нескольких километрах к востоку был какой-то жутко засекреченный подземный ящик. Мало ли какую заразу делают там для защиты Отечества! А вдруг водичка оттуда. Поскольку ручей впадал в Вологжу по течению ниже водозаборной станции, официально никто водичку не анализировал. Для полива же ее использовали охотно. Во-первых, другой воды все равно не было, а во-вторых, вырастали на диво крупные плоды, вкусные и сочные, чрезвычайно благотворно влияющие на перистальтику и гениталии граждан.

* * *

Как-то раз Борька Нелепо… Нелепо – это не прозвище, не кликуха, так давным-давно назвали его пра-пра– (в какой-то десятой степени) деда за то, что он всему радовался и, имея голос зычный, как у быка, то и дело ревел: «Это мне любо! Лепо! Лепо!» Церковные служители пытались поставить его могучий голос на службу Богу и пригласили за мзду в церковный хор, но когда в головах прихожан и после службы еще гудело всю ночь и под утро снились медведи, а колокол от резонанса дал трещину, эту затею оставили раз и навсегда. А жаль. Ну, а поскольку все окружающее было ему лепо, то это окружающее вполне резонно стало именовать его Не-лепо. Так и остался он в истории человечества Нелепой, а как была его настоящая фамилия, уже и не помнил никто, и записей на сей счет оставлено не было.

Так вот, как-то раз Борька Нелепо нарушил неписаный закон и пригласил на танго Глызю, так называемую «девушку» Сани Ельшанского, известного далеко за пределами Башни, Нижней и Верхней Ельшанок бандита. Пригласив на танго Глызю, Борька действительно поступил нелепо, что там говорить. За что и получил ему причитающееся и очнулся звездной ночью далеко от танцплощадки, почти в степи, возле той самой башни, о которой и идет, собственно, речь.

Ночь была прекрасная: тихая, теплая, сладкая, как халва, со сверчками и цикадами ночь. Борьке, понятно, было не до ночных красот – ему бы водички да бодяги, не болтовни, естественно, а травы, чтоб сделать примочки от синяков. Бодяги ночью было взять негде, а воды – хоть залейся. Со стонами и кряхтеньем Борька разделся и залез в воду. Вода была теплая, чуть солоноватая и держала тело на поверхности, как на ладонях. За день озеро хорошо прогревалось, хотя сам источник был ледяной до зубовной ломоты. Борька, раскинув руки, лежал на спине и глядел в небо, как в огромное зеркало. Боль потихоньку успокаивалась, затухала. Необычайная ясность мыслей, их какая-то звездная прозрачность – поначалу насторожили его, а потом наполнили душу восторгом. Ему вдруг представилось, что весь мир лежит вместе с ним на спине в этой благодатной воде и смотрит на звезды. И всему этому миру тоже было на все плевать и ничего не надо – лишь бы ничего не болело, не саднило и никуда не надо было бежать за кем-то или от кого-то. И для всего мира эта ночь тоже была сладкая и тягучая, как халва. «И чего это я связался с Глызей?» – недоумевал Борька, и вместе с ним недоумевали весь мир и все прогрессивное человечество, а звездное небо пожимало плечами. Борька поднялся в воздух и, не ощущая дуновения ветра, полетел, как ангел, к звездам, и увидел в черном глубоком зеркале свою побитую морду, и ему стало стыдно. Тут он захлебнулся и вернулся из дремы. Черная воздушная полусфера была пронизана сверху мириадами голубых светящихся нитей, а снизу мириадами серебряных переливчатых голосов, и где-то высоко-высоко под куполом мирового цирка эти светящиеся нити и серебряные голоса завязывались в невидимые узелки и создавали легкий гамак, на котором раскачивались и отдыхали боги со всех краев земли и неба. И где-то там же раскачивался гроб пророка Магомета.

Нехотя, по необходимости – с утра надо было идти в институт делать лабу, Борька выбрался из воды, оделся и пошел навстречу восходящему солнцу, домой. (Не замечал – всякий раз, когда утром возвращаешься домой, всегда идешь на восток, навстречу солнцу?). Удивительное дело – он как будто заново родился, ничего не болело и, главное, на душе было такое блаженство, хоть стихи романтические пиши.

Дома, правда, романтический настрой ему слегка подпортили. Мать всю ночь не спала и простояла у окна, глядя красными сухими глазами на освещенную лампочкой дорожку под кленами, которая к утру из желтоватой превратилась в серую, а потом стала белеть. Сначала она, как всегда, нервничала и молилась Господу и святителю Николаю, чтобы спасли и защитили ее непутевого сына от моря бед, а потом сами собой припорхнули воспоминания о собственной молодости, так ярко вспыхнувшей, и тут же приплелись тяжелые раздумья о приближающейся старости, тусклой и угасающей, болезнях и немощи, неизбежном одиночестве, страшном и пленительном одновременно. Ведь все в конце концов будет так, как будет, – в какой уже раз решила она, но все равно не могла изгнать из души материнского беспокойства. Когда Боренька тихо открыл дверь и проскользнул в комнату, она не обернулась, и он, заметив ее возле окна, поколебался, но подошел к ней.

– Ты опять не спала? Ну что ты в самом деле? Мне уже скоро двадцать лет, третий десяток пойдет, а ты меня все у окна поджидаешь.

– Ты для меня и с бородой будешь Боренькой, вот таким комочком, каким я тебя увидела в первый раз, – вздохнула мама. Она не плакала, не ругалась, и от этого у сына скребли на душе кошки. Неведомо ему еще было тогда, что он и впрямь – хоть и без бороды – останется для нее на всю жизнь маленьким теплым комочком, в котором для нее сосредоточилось все тепло Вселенной. А она это знала, этому не надо было учиться или узнавать от родных и знакомых, это выросло в ней самой. Боренька же жил, жил, не тужил, у него выросли роскошные, сводившие с ума все женское поголовье, усы, а борода не росла, если не считать жидкие и белесые, как у аксакала, волосики, которые пробились после второго курса. «Видно, почва на подбородке не та, хорошо хоть сверху да под носом густо», – решил он и бороду больше не отпускал, но слов маминых о том, что он непременно когда-нибудь окажется с бородой, не забывал. Мама никогда не ошибалась относительно его будущего, даже если ничего не говорила о нем, он сам читал по ее глазам. Он умел читать по глазам – это была его первая освоенная в жизни грамота и, быть может, единственная и самая главная из всех грамот. (Когда он окажется в одной компании с Рыцарем и в первый раз увидит, как из-за поворота выносит плот с орущим Бородой, он тут же поймет – вот она, его судьба. Он еще жив, он по-прежнему маленький комочек тепла. Почему от инфарктов помирают в основном мужчины? Да потому от инфарктов помирают в основном мужчины, что матерям не до этого, им надо дольше жить, чтобы не дать остыть этим мужским комочкам, не позволить превратиться им в обыкновенные куски мяса. У каждого в душе живет мама, и душа жива до тех пор, пока мама живет в ней. Господи, разве я не прав?)