Мурлов, или Преодоление отсутствия - Страница 73

– И где это тебя носило, – спросила она. – Есть будешь?

– Буду.

Мама вздохнула и пошла разогревать еду, а Борька включил настольную лампу и осмотрел лицо в зеркале – синяков не было. Удивительное дело! Пронесло на этот раз. А отделали хорошо. Под правый глаз съездили, а никаких следов. Просто удивительно! Но от бессонной ночи шумела голова, чесались глаза и разбирала зевота. Еще надо успеть заглянуть в учебник. Но все-таки, никаких следов! Это ж надо! Расскажи кому – не поверят.

Делать лабу он сел, как всегда, с Юркой – тот классно разбирался в электротехнике. Юрка долго глядел на него и наконец спросил:

– Что-то я не пойму, Боб, у тебя должны были остаться следы, не может быть, чтоб так лупили и…

– А ты где был?

– Где-где? Там же, где и ты. Только у меня еще голова на плечах есть, и я не хочу, чтоб из нее каждый идиот делал боксерскую грушу.

– Что же не помог?

– Иногда помощь заключается в том, чтобы ее не оказывать. Теперь ты подумаешь, прежде чем пригласишь прекрасную даму на вальс – благо, есть чем думать. И дам надо уметь выбирать.

– На танго. На танго, а не на вальс. Я вальсам не обучен.

– Учись. Если бы я ввязался, глядишь, отпевали бы обоих сейчас. Эти ребята не любят активное сопротивление.

– Мне уже поздно учиться, – сказал Боб. – Активное сопротивление, пассивное – это что-то из электротехники, это по твоей части.

И с Юркой больше лабы не делал. Электротехника, как оказалось, Бобу давалась совсем туго.

* * *

– Такой вот он, наш общий друг, – сказал Рассказчик. – О нем мы еще поговорим. Пора и о тебе вспомнить. Впрочем, о тебе еще рано. Почву надо сперва подготовить, циновку раскатать.

Глава 21. Елена и Парис

Новый год отдел встречал у Хенкиных. Как известно, встреча Нового года – всего лишь шумный повод уклониться от его встречи. А тут еще неделю назад Хенкин купил по блату румынский гарнитур, и гости, естественно, восхищались новой мебелью со всей страстью. Почти весь отдел, авангард науки, уже был в сборе, арьергард, по определению, подтягивался. Были: Федя Глазырин, аспирант Хенкина, лысый молодой человек, у которого хватало ума учиться еще и после института, с Глазыриным – вертлявая лаборантка Чанитова из дружественного отдела Сосыхи, к которой все мужчины приставали со стандартной просьбой «Поцелуй, Чанитова!», Анна Николаевна и Иван Васильевич Шафрановы, ни на минуту не оставляющие друг друга без внимательно-ядовитого участия, завистники Потугины, Клавдия Тимофеевна без мужа и Грга Данилыч без жены – «четыре радостные глаза, два прожорливые рта», два закадычных друга – Валя Губчевский и Гриша Неустроев, или, как их звали, Гугу и Нигугу, дочка Сливинского Фаина и его же аспирант Савва Гвазава, непонятно кем приглашенные. Заявился молодой специалист из столицы молчаливый Мурлов, за ним следом местный самодеятельный поэт Богачук, продолжавший писать стихи и после сорока лет их писания, не потерявший надежду, что со временем они изменятся, как все в этом мире, к лучшему. Были и другие. Безымянных всегда больше. Даже среди приглашенных.

Богачук, раздеваясь, по частушечному шумел:

– Все работники отдела дружно бегают от дела, видно их такой удел – находиться не у дел!

И еще что-то в этом же роде, веселясь, как дитя, подмигивая и поглядывая на Хенкина. Хенкин одобрял в человеке любое творческое начало, и по этому поводу в мужской компании любил шутить: «Без творческого начала и конец не творец».

Пройдя к столу, Богачук увидел в тарелочке красную рыбку, красную же икорочку и пустил фейерверк:

– Помни, товарищ, сила мужская – в супе-овсянке и спинках минтая!

Поэзия вдохновляет – труба протрубила, и через минуту отдел, как эскадрон, был с вилками наголо. И понеслась душа в рай. Начались проводы старого года под ожесточенный лязг ножей и вилок, стук и скрип тарелок и зубов. Поначалу молча и яростно, а затем с выкриками и взрывами смеха. Если закрыть глаза, то напоминало взятие Измаила. Пленных не брали, валились замертво.

– А вы слышали, Квачинский себе дисер сварил? – задал вопрос в воздух Савва Гвазава. Он выпил водочки и закусил почему-то конфеткой из кармана. – Ходил, ходил за Сосыхой три года, карандашики очинял, и вот – на тебе – выложил на стол.

– Да вы что? – испугалась Анна Николаевна и посмотрела на мужа, тот индифферентно сосал лимончик. – Когда же он успел?

– Вот, успел, – сказал Савва, прокусывая кипенными зубами кровавый соленый помидорчик.

– Было бы за кем ходить, – крякнул Нигугу. – Десять лет очинял бы карандаши!

Все как-то примолкли, а Гугу успокоил друга: «Гри-иша!»

– Ну что Гриша? Я и половики бы тряс, хоть каждый день.

Хенкин же подцепил на вилку прозрачный кусочек российского сыру, повертел его, разглядывая дырочки (и все почему-то подумали, что вот такая же дырочка – невоспитанный Нигугу, нечего было на рожон переть), и сказал грустно:

– Были бы ноги, чтоб ходить… А Квачинский очень трудолюбивый, очень способный и очень скромный, к тому же… ученый. Он времени зря не терял, – и Юрий Петрович поглядел на взъерошенного Нигугу. Удовлетворившись обзором, он сказал веселей: – Собираемся мы не часто, пожалуй, ин корпорэ, первый раз, а ведь мы – один коллектив. Полжизни проводим в нем. Я позволю себе каламбур: в постели своей меньше спим, чем на работе. А почему бы нам не собираться почаще?

– У меня в общаге? – тихо с восторгом спросил Нигугу, но Гугу толкнул его локтем.

Хенкин взял наливное яблоко из хрустальной вазы, смачно откусил, рукой призывая всех ударить по фруктам, разжевал и проглотил. Все поняли, что начальник предлагает тост. Один Гвазава в это время о чем-то спорил с Фаиной. Юрий Петрович продолжил: