Мурлов, или Преодоление отсутствия - Страница 88

В углу палатки тускло блеснули доспехи Гектора. Точно кто пошевелился под ними. Так вот чего испугался Приам!

– Хотя нет, останься, – сказал он, взял ее за руку, вывел на середину шатра и стал разглядывать ее всю. – Разденься.

– Красивая? – спросила пленница с вызовом. По выговору она была не из этих мест. Скорее всего, из Фракии. – Мне холодно, – снова с вызовом сказала она и так же с вызовом стала сама разглядывать Ахилла.

Царю на мгновение показалось, что это его держат за руку, как раба, и разглядывают, как раба. «Может, так оно и есть?» Кровь ударила ему в голову, но он подавил вспышку гнева и тихо сказал:

– Я подарю тебе любовь.

– Подаришь? – спросила дерзкая пленница.

Ахилл сел напротив нее в кресло, в котором сидел Приам, и с интересом разглядывал этого звереныша. Что делал бы с ней Приам?

– Тебе сегодня плохо, басилевс? – спросила пленница.

– Я не бог, чтобы мне было хорошо.

– Не бог?

Она, кажется, улыбается. Она еще не видела, как улыбается череп.

– Что с тобой? – рабыня неслышно подошла к царю, который с закрытыми глазами откинулся на спинку кресла.

Ахилл вскочил, оттолкнув пленницу, и стремительно вышел из шатра.

– Иди за мной! – приказал он.

Пленница выскочила за ним следом. Царь смотрел в небо. Рабыня тоже посмотрела вверх. Она дрожала от предутренней прохлады. Ахилл взял ее за подбородок, долго смотрел в глаза, приблизив свои губы к ее губам, но не целуя, потом брезгливо отдернул руку.

– Не дрожи, женщина. В дрожи есть что-то собачье.

– Тебя бы самого раздеть, – сказала рабыня.

Ахилл хохотнул. Он долго молчал. Резко повернувшись, спросил:

– Зачем ты в глазах своих спрятала звезды?

Женщина дрожала от холода.

– Эти звезды похожи на чьи-то выбитые зубы. Это, наверное, зубы богов! – хрипло рассмеялся царь.

Ахилл подхватил женщину на руки и пронес в шатер мимо застывшего столбом стражника.

* * *

Прочитав на десятый раз все это, Мурлов понял, что ему, как Ахиллу, его Ахиллу, не нужна слава, не нужны подвиги, не нужны рабыни, делающие тебя рабом, не нужны ни цари, ни воины, а нужен друг, нужна Фаина, о которой ни одного слова он не написал, и нужна свобода, писать о которой не хватит слов.

Глава 24. Кровь страсти – какой ты группы?

Фаине всюду мерещился Филолог. То она вдруг слышала его смех за спиной и суеверно боялась оглянуться, то с замиранием сердца видела его на перекрестке или в окне троллейбуса, то чувствовала на себе его пристальный взгляд, когда, задумавшись, брела возле ночных витрин универмага, а в майский полдень, когда она, радостная и легкая, летела по пронизанному солнцем и птичьим гомоном скверу в цветущих яблонях и зеленых газонах, по которым рассыпались одуванчики, как цыплята, Филолог сказал ей тихо на ухо: «Счастливая ты, Фаина: идешь по скверу – и тебе не скверно». А вечером, когда она сидела в кресле и рассеянно листала немецкие и итальянские альбомы с репродукциями картин знаменитых художников, а чарующий блюз ткал в воздухе ее уютной комнаты прямо-таки зримый причудливый орнамент тихой печали, Фаина мысленно продолжила неоконченный спор с Филологом о «древе познания добра и зла» и тут же почувствовала на коленях его руки, а потом голову. Он стоял на коленях у ее ног. Она закрыла глаза и откинулась в кресле, боясь пошевелиться, и слова, которые она собиралась сказать, которыми она хотела спорить с ним, расцветали в ней, как цветы фейерверка, и медленно таяли в темноте сознания без следа. И чувствует она, как его рука гладит ее ноги, она открывает глаза и видит восторженное лицо Филолога. Он что-то говорит ей, но она не слышит, от радости она плачет, и из-за слез расплывается его лицо, и она чувствует его руки, от прикосновения которых пронизывает дрожь. И когда сердце, казалось, вот-вот разорвется от восторга, она слышит, как он говорит: «Захочешь увидеть меня, Фаина, – вот в этом альбоме, на сорок пятой странице, увидишь меня…»

Она проснулась под утро в кресле, вся изломанная неудобной позой и с сильно бьющимся сердцем. У кресла валялся альбом с перегнутой страницей. Фаина подняла альбом, машинально расправила страницу и, глянув на сгиб, вздрогнула – на нее смотрел Филолог, как на той фотографии, молодой, серьезный, одухотворенный. Портрет был написан в манере Дюрера, но без подписи и без комментариев в конце альбома. Изломанная страница была сорок пятая.

– Как это все ужасно, – шептала Фаина. – Ужасно. Ужасно.

И не с кем было поговорить по душам. Отец был в Штатах, Альбина в отпуске на юге, Гвазава – только не с ним говорить по душам. Он понимает только тесную беседу двух тел, а еще лучше – задушевный монолог своего, неповторимого. Нарцисс! Среди всей богом забытой толпы знакомых мужчин разве только один Мурлов мог бы понять ее, а не понять, так хоть успокоить своим ненавязчивым вниманием. Ему можно вообще ничего не говорить, он и так понимает все.

– Как это все ужасно, ужасно, ужасно… – машинально шептала Фаина и соображала, где сейчас может быть Мурлов. Где, где? Да под боком!

Июнь был необыкновенно жаркий. Вода в реке, как парное молоко. Все загорели, как черти. Когда в троллейбусе баба Зина увидела негра, которого отродясь не видывала раньше в Воложилине, она вполне искренне посочувствовала ему: «Бедный! Загорел-то как!»

Когда по реке проходил теплоход, дети бросались в воду качаться на волнах. Волны накатывались на песок, а когда вода отступала, песок был похож на женскую кожу.

– Очень похоже на твою, – сказал Мурлов. Фаина быстро поцеловала его, а он радостно улыбнулся и попросил: – Еще!