Мурлов, или Преодоление отсутствия - Страница 97

К оглавлению

– Я нравлюсь тебе?

– Угу! – отвечал Мурлов.

– Я нравлюсь тебе… И ты нравишься мне…

– Угу, – соглашался Мурлов.

– Мне никто еще не нравился так, как ты…

– Угу? – не верил Мурлов.

– А ведь я замужем…

– Угу, – констатировал Мурлов.

– Он в геологоразведке, в партии… Узнает – убьет…

– Как замужем? – встрепенулся Мурлов.

– Не дергайся. Лежи. Постричь тебя надо. Хотя нет, не стригись. Как замужем бывают? Да я еще и не пойду за него. Мне двадцать семь уже. В конце концов, могу я позволить себе одну ночь провести с тем, кто мне очень нравится?

– Одну?

– Не спеши, эта еще не кончилась… О, какие мы стали…

На рассвете постучал Никол:

– Атас, геолог идет.

Мурлов заартачился, но Соника открыла дверь и поцеловала его:

– Ступай, не дури. Ведь он муж мне. Прости меня, грешную…

Когда Мурлов утром копал яму, к нему подошел Никол и передал привет от сестры.

– Она уехала в партию, дура, – сказал он. – А это груши тебе.

Мурлов сел на скамейку. Как-то сразу же навалилась усталость, а прекрасный, хорошо видный сверху, вид села в зеленых садах, Аксаут и горы за ним подернулись сероватой дымкой, смазавшей яркие краски.

– Жаль, – сказал Мурлов и попросил у Никола сигарету.

– Она уже столько раз портила себе жизнь, что мне уже и не жаль ее. Не успеваю жалеть, – сказал Никол.

«Испортил себе человек жизнь или не испортил – об этом можно судить по тому, испортил он жизнь окружающим и близким своим или нет», – подумал Мурлов.

– Но ты прав, – продолжал Никол, – он убьет ее когда-нибудь. Зарежет. А ты достал ее…

«Мне от этого не легче», – подумал Мурлов.

– Но ты молодой еще. Тебе сколько, двадцать?

Мурлов кивнул головой. Что-то рот не открывался лишний раз.

– Вот, а ей мужик в хозяйстве нужен, лет сорока, с понятием о жизни.

– Я понимаю, а для души – собака.

– Зачем? – не понял Никол.

– Да это я так, – устало произнес Мурлов. – В доме, говорю, для хозяйства нужен мужик, а для души – собака.

– А-а, – засмеялся Никол. – Это у вас в городе. А у нас для души – душа.

«Понимаю, – подумал Мурлов. – Вот только где она?»

– Значит, уехала? – сказал он. – Жаль.

– Ага, уехала. Зарежет он ее. Оба они дурные.

Дни полетели стремительнее и слились в одну пеструю ленту чередования дня-ночи, работы-сна, разговора-молчания, и все короче становились дни, все привычнее молчание.

* * *

В субботу работу закончили в обед, чтобы постирать, попариться в бане, подготовиться к завтрашнему походу в горы. После бани Мурлов лежал на раскладушке, положив руки под голову. Зашла Фаина. Долго разглядывала его.

– Ты чего? – не выдержал он.

– Ничего. Так просто. Ты осунулся. Устаешь?

Мурлов подумал было, что это очередная насмешка или издевка, но в глазах ее не было искорок и голос был мягкий и ласковый. «Что это с ней?» – подумал он.

– Не знаю.

– Почему ты никогда ничего не знаешь?

– Потому что никогда.

Она засмеялась. Засмеялся и Мурлов. И словно убрал кто невидимую преграду между ними.

– Ты завтра что делаешь?

– В горы иду, с ребятами.

– Слушай, пошли завтра с нами.

– С вами – с кем?

– Со мной и Гвазавой.

– А-а… Пошли.

– Тогда пошли в магазинчик, пока не закрыли.

В магазинчике никого не было. На прилавках лежали всевозможные, как пишут в английских романах, колониальные товары: от стопятидесятимиллиметровых гвоздей и тихоокеанской селедки до раскрошившегося еще в прошлом году печенья и противозачаточных средств, вызывавших у местного населения искреннее недоумение. У входа на ящике сидел дед Симон, он же Семен, или Семенэ, чистокровный хохол – один на все село, баивший по-русски, по-гречески, по-карачаевски и даже по-польски. Фаина прошла в магазин, он поймал ее за подол и подмигнул.

– Гарна дивчина, га? З гарной дивки – гарна й молодиця.

Фаина сделала книксен: «Калиспера».

Старик отпустил юбку и сердито пожевал губами:

– Хохол я. Индейка из одного яйца семерых хохлов высидела. Так вот я один из них. Мне говори: «Гутен таг, мсье».

– Как только окажусь я в Вене, так будет «гутен таг», Семенэ, – сказал Мурлов.

Фаина зааплодировала. Возле Симона отирался ишачонок. Красивые влажные глаза и стройные ноги умилили Фаину.

– Какая прелесть! – сказала она.

– Как ты, – бросил Мурлов, и Фаина искоса взглянула на него

Купили колбасного сыра, печенья, конфет, две бутылки вина – больше брать было нечего.

Привычка вставать в шесть часов подняла их рано, и в семь они уже шли в направлении пункта геологоразведки. До геологов вела узкая извилистая дорога, щемящая, как итальянская песня. Когда вдали показались пять или шест? домиков, у Мурлова невольно сжалось сердце. Дорога свернула влево, и Фаина предложила здесь начинать подъем. Продравшись сквозь придорожные заросли, попали в зеленый туннель, круто поднимавшийся вверх к далекому синему небу. Путь к небу преграждали сваленные стволы огромных деревьев, скользкие, трухлявые, покрытые мхом и плесенью. Здесь было сыро и прохладно. Огромные валуны там и сям лежали на откосах. Солнечные лучи вспыхивали в просветах веток, на листве, траве, на голых камнях.

Неожиданно раздался гул, и глазам путников предстал двухкаскадный водопад: пенистая, искрящаяся, издающая гул лавина воды и падающий на нее сверху золотистый бесшумный поток света.

– Где-то тут должна в хрустальном гробу лежать спящая царевна, – сказал Мурлов.