Мурлов, или Преодоление отсутствия - Страница 98

– Под такой-то грохот? – спросил Гвазава.

– Где ты услышал грохот? Тут вечный покой.

– Я та царевна, – сказала Фаина.

У подножия отвесной скалы сделали привал и перекусили. После вина Мурлов пребывал в дремотном состоянии, Фаина задумчиво смотрела вдаль на белую шапку перевала, а Гвазаву потянуло на воспоминания.

– Когда мне было лет десять-одиннадцать, меня спускали на веревке с такой вот скалы, – начал он свой рассказ. – Метрах в двадцати над землей было орлиное гнездо, а в нем орлята. Я с тремя друзьями очень хотел достать их. Это был поступок истинного мужчины…

Мурлов слушал Савву вполслуха и смотрел на Фаину. При последних словах Гвазавы она как-то брезгливо, как показалось Мурлову, пожала плечами.

– Но достать снизу мы никак не могли, и на следующий день пришли с веревкой. Меня обвязали, обмотали веревку вокруг валуна и стали спускать вниз со скалы.

– А почему тебя? – спросила Фаина.

– По жребию. На случай, если прилетит орел, у меня был большой нож. Только спустили меня до гнезда, глядь – орел, еле успел от него ножом отмахнуться. Орел – мудрая горная птица. Он не стал лезть под нож. Он стал клювом бить по веревке. Ударит – так жилки или двух нет. Ребята отогнать его не могут – веревка в руках, поднимают меня, а он долбит и долбит веревку. Хорошо, в одно место не попадал, а то бы мне хана была. Вытащили друзья меня, еле живые от страха…

– За тебя? – спросила Фаина.

– Конечно, за меня. В веревке в одном месте оставалась треть жил всего, не больше.

– С тебя хватило трети жил, чтоб ты, Гвазава, долго жил, – пробормотал Мурлов.

– Повтори, повтори, – заинтересовался Гвазава.

– Видно, селение, в котором ты жил, было высоко в горах, – сказала стервоза Фаина (совсем как тетя Полли у Тома Сойера: жарко ли сегодня было в школе).

– Почему ты так решила? – спросил Гвазава.

– Ну, если вы так запросто сбегали за веревкой…

– Мы на следующий день пришли, на сле-е-дующий.

– Ой, господи, да хоть через неделю. Зачем вы только гнездо разорили?

Возвращение не стало легче со времен Одиссея. Первым спускался Мурлов, за ним Гвазава, Фаина замыкала группу. Когда у Саввы сорвалась нога, он невольно вскрикнул. Валун съехал вниз, как бы нехотя накренился, ме-едленно перекувыркнулся и исчез, а Гвазава судорожно вцепился в какие-то ветки, с ужасом почувствовав под собой пустоту, а вернее – ничего не почувствовав. Одна ветка тут же лопнула, и из ладони посыпались продолговатые бледно-зеленые листочки. В это же мгновение нога нащупала твердь, и Савва обмер – валун! Мурлов! Гвазава прыгнул к перегибу спуска и увидел, что Мурлов смотрит вверх на кувыркающийся прямо на него валун. В последний момент он дал ему дорогу, отступив на самый край обрыва и качнувшись на нем. Валун проскакал в нескольких сантиметрах, чиркнув по скале и выбив из нее жгучий каменный дождь. Сметая все на своем пути, он набирал скорость. За ним следом ползла серо-белая россыпь камней разного калибра. Она с шумом устремилась вниз. И валун, и эта россыпь смяли папоротник внизу и скрылись в его гуще. Через несколько секунд зашуршало и защелкало со дна лощины. Смолкло. Мурлов глянул вниз, покачнулся и отступил от обрыва. Потер ушибленную ногу и сказал спокойно:

– Аккуратней, Савва.

– Что случилось? – спросила сверху Фаина. Спросила, чтобы только услышать собственный голос, так как в ней все замерло от ужаса, она все отлично видела сверху.

– Да, пустяк, – сказал Мурлов и стал спускаться дальше.

Последние сто метров спуска, пологого и ровного, они бежали, не в силах сдержать своих ног. Вломились в густые заросли допотопного папоротника, скрывшего их с головой. Было странно – одновременно и душно, и прохладно. А потом запахло лягушками и земляникой. Прозрачный ручей звенел по бурым камням, отсчитывая кому-то за что-то чистое серебро.

Теперь поскользнулся Мурлов и с размаху шлепнулся в воду. Чертыхаясь, выбрался из ледяной купели, разделся, развесил на ветках одежду и запрыгал по берегу.

– У тебя кровь на щеке.

– А, пустяк!

Фаина прилепила к ранке листик земляники, потом растянулась в мягкой прохладной траве. Она лежала на животе и, как черепаха, вертела шеей, ртом срывая землянику. Сорвет и заблеет: «Ме-е-е!» Мурлов попил ледяной воды, от которой заломило зубы и лег рядом с ней. Гвазава в стороне швырял в изумрудных лягушек камни.

– Крутой спуск, крутой подъем, крутой поворот, крутой нрав, крутое яйцо, – бормотал Мурлов, загибая пальцы. – Что еще? Крутой подбородок, крутой затылок, крутой лоб, крутой разговор…

– Крутая гора, крутой берег, – сказала Фаина, – крутой кипяток, крутой мужик – так еще не называют, но скоро, вот увидишь, будут…

– Уже пальцев не хватает. Крутая грудь, крутые бедра, – сказал Мурлов, глянув на нее и сразу загнув четыре пальца.

– Так уж и крутые! – сказала Фаина воркующим голосом.

Мурлов засмеялся. Гвазава продолжал швырять камни.

Ручей убегал вправо к Аксауту. Аксаут глухо шумел за зеленой стеной деревьев. О чем шумел? Кому шумел? Всю жизнь шумел и никому не надоедал. Учиться надо даже шуметь.

Отлоги ближних гор (не поправляй меня: не отроги, а отлоги), смыкаясь внизу, напоминали громадный бокал, наполненный голубым искрящимся вином с плавающей в нем красной ягодой солнца и белым льдом перевала.

– Правда, красиво? – спросила Фаина.

Тени, как гуси, тянули свои шеи и рвались, и перескакивали через ручей, и стремительно ускользали по теплой еще дороге на восток. Навстречу им и солнцу промчалась, громыхая бортами, машина. То ехали на ферму за молоком.